Из артистов ансамбля «Пламя» я создал группу «Нескучный сад»

интервью с Сергеем Березиным от 8 сентября 2005 года

Сергей Березин. фото berezin.com.ru

— В этом году ВИА «Пламя» исполнилось 30 лет. Как вы отмечаете это событие? Подводили итоги?
Сергей Березин: — По старой советской традиции у нас весь год юбилейный. Мы отмечаем его каждый день. Что касается сюрпризов, то мы пустим CD-диск с ремиксами и новыми песнями. За эти годы нами спето много хороших песен, которые до сих пор любимы — через 30 лет. Народ помнит и любит их. Это наше достижение. Мы спели эти песни, не испортили их.

— Тридцать лет назад, когда уходили из «Самоцветов», что вы думали в начале нового пути?
— Как-то так сложилось, что мы разошлись с Юрой (Маликовым — ред.). Все думали работать так же, как и до этого. Мы не хотели менять вектор нашего развития. И в результате получилось, что образовалось два хороших коллектива. И «Самоцветы» работали, и «Пламя».

Каких-то грандиозных планов, чтобы сменить стиль, начать петь рок или играть джаз-рок не было. Мы хотели лишь продолжать то, что делали в «Самоцветах».

— Николай Михайлов всего год проработал художественным руководителем ВИА «Пламя». Что послужило причиной его ухода? С какими сложностями пришлось столкнуться, чтобы ансамбль «Пламя» не закончил тогда своего существования?
— Я жалею, что Коля уехал в Америку. Но так сложилась судьба. Они уехали вместе с Мишкой Шуфутинским за лучшей жизнью. Наверное, он сделал это ради сына. У него Сашка уже американец, ученый, в общем-то, талантливый человек.

Коли сильно не хватает, потому что он был главным идеологом, исполнял чисто промоутерские функции. Я, как и при Маликове, писал оркестровки, репетировал. Поэтому на меня свалилось то, что делал Коля. Он был в этом плане очень талантливый человек, мне пришлось взять директора коллектива, как сейчас говорят продюсера, так как мы не справлялись в масштабе, вполне выполняемым до этого Колей. Мне пришлось на всех фронтах прорываться, и это не доставляло удовольствия. Я люблю писать музыку, репетировать, делать аранжировки. А вот это все — не мое.

— С какими трудностями вам пришлось столкнуться как самостоятельному композитору?
— Все композиторы с ними сталкиваются. То, что я не был членом Союза композиторов, мне мешало, и многие мои песни не дошли до зрителей. Тогда не членам Союза композиторов сложно было записаться на студии. Студий тогда было три: ДЗЗ, «Мелодия» и на радио. Первый вопрос, который задавали в худсовете: «А являетесь ли вы членом Союза?». И, соответственно, барьер для прохождения песен через этот худсовет был: являешься — не являешься. Практически много-много хороших песен не услышал наш народ, созданных не членами Союза композиторов, много талантливых ребят так и не увидели свет, не прослушали свои произведения профессионально в записи. Было такое время.

Сейчас это не играет роли, но все равно я очень благодарен, что судьба меня свела с такими одаренными, выдающимися композиторами, как Марк Фрадкин, Владимир Яковлевич Шаинский, Давид Тухманов, Никита Богословский, Серафим Сергеевич Туликов. И я у них учился. Они давали нотки, а я аранжировал, делал и постигал технологию, как писать песни.

— Что вам помогло преодолеть преграды и записать песню, написанную вами — «Снег кружится»?
— Были какие-то лазейки. Раньше имелась такая должность — музыкальный редактор. И на радио, и на «Мелодии». Прежде всего я должен с благодарностью вспомнить имя музыкального редактора фирмы «Мелодия» Владимира Дмитриевича Рыжикова. И не только я благодарен ему. Многим тогда молодым композиторам он помог.

Допустим, не приняли у меня песню на радио. Я иду в «Мелодию», иду на телевидение. На телевидении не приняли в одной редакции, иду в другую. Конечно, эта сетка была с прорехами. Благодаря им появлялись какие-то произведения молодых авторов. Вот сейчас мы встречались со Славой Добрыниным. Он тоже преодолевал, преодолевал. И в застойные годы много написал хороших песен. Все через преодоление. Если бы он был членом Союза композиторов, ему было бы намного легче.

А «Снег кружится» на радио главному редактору музыкальных программ, музыкальной редакции приносили четыре раза разные редакторы, чтобы он разрешил. И четыре раза он ставил на коробке бекар. У них было так задумано. Бекар — это музыкальный знак, означающий отмену. Он поставил мне четыре бекара.

Уже потом, когда песня закрутилась на фирме «Мелодия», где Владимир Дмитриевич Рыжиков «пробил» буквально эту песню, через год-два она зазвучала и по радио.

— С какого момента началось ваше творческое сотрудничество с Ларисой Рубальской?
— Я познакомился с ней где-то в 1982–1983 году. Это было чисто случайное знакомство. Она тогда работала японской переводчицей и писала стихи. И хотелось как-то заинтересовать композиторов. Меня привели и познакомили с ней. Она предложила мне стихи, мне они понравились. С первого раза я проникся симпатией к ней и ее мужу, мы подружились. Потом лет восемь я писал песни только на стихи Ларисы Рубальской. И сейчас мы с ней сотрудничаем. Буквально сегодня отвез ей музыку, которую пишу сейчас к фильму. Там есть песня, и она будет ее подтекстовывать. Сегодня-завтра она напишет к этой музыке стихи.

— Одной из вех вашего творческого пути была поездка на Кубу, где вы исполняли песню Мовсесяна на стихи Ошанина «Это мы говорим»…
— Мы эту песню и сейчас исполняем. Замечательная песня. И Лев Иванович Ошанин — замечательный советский поэт. Много песен его мы пели, общались. И Жора Мовсесян… У нас не одна песня в репертуаре. Очень талантливый композитор.

— С чего началась эта поездка?
— Наши биографии все знали. Мы, девять человек, пришли из «Самоцветов». Это был всемирный фестиваль молодежи и студентов в Гаване. ЦК ВЛКСМ знал о нашем существовании — мы принимали участие во многих мероприятиях, которые он организовывал. Нам оказали честь, пригласив в состав советской делегации молодежи. И мы поехали на фестиваль.
На фестивале в Кубе вы аккомпанировали Дину Риду. А потом вы все вместе исполнили песню «Пусть всегда будет солнце»…
— Это было какое-то мероприятие. Мы же все играли «живьем», и нам не представляло большой проблемы саккомпанировать. Ситуации бывали всякие. А с Дином Ридом мы еще впоследствии встречались. Чуть ли не на БАМе. И еще, когда я еще играл в «Самоцветах», на Берлинском фестивале.

— Когда вы впервые написали свою песню?
— Это было еще до «Самоцветов». Где-то в 1969–1970 году. Была такая певица Мария Лукач. Она впервые исполнила мою песню на концерте. А «Самоцветы» — это уже 1971 год.

— Как происходило ваше становление в детстве как музыканта? Кто были ваши родители, имели они отношение к искусству?
— Практически нет. Отец мой имел некоторое отношение. Он в юности, до войны играл в театре, во втором МХАТе. Потом ушел, закончил институт, стал инженером по водному транспорту. А потом погиб… Мать у меня врач. А музыкантов в родне у меня не было.
Меня отдали в детскую музыкальную школу — у нас стояло пианино. На нем мальчика надо было учить. К музыке был неравнодушен с детства, но учиться не любил: когда пацаны гоняли в футбол, мне надо было гаммы разучивать.

— Как складывался ваш творческий путь после окончания музыкальной школы?
— Я закончил химический факультет института легкой промышленности. Тогда в моде был джаз. Я стал заядлым джазменом. И весь институт, как говорили тогда, «пролабал» на халтурах. На рояле, потом на саксофоне. Был такой первый московский фестиваль джаза «Джаз-65», это было в гостинице «Юность» — тогда уже джаз-клуб существовал. Я принимал участие в фестивале, и наш оркестр получил звание лауреатов. Руководителем был Юра Чугунов. Он сейчас профессор, преподает джаз в Гнесинском институте, написал очень большую книгу «Гармония в джазе» — талантливый человек. Я все 60-е годы проиграл джаз.
Затем учился в музыкальном училище на теоретическом факультете. А потом, в 1967 году, Коля Михайлов позвал меня на работу пианистом в оркестр Марка Наумовича Бернеса. Я бросил инженерить и пошел играть советскую песню. С этого все и началось. Потом я уже полюбил это дело.

— Когда вы впервые познакомились с Николаем Михайловым?
— Мы вместе с ним халтуры на танцах играли. Он был прекрасным барабанщиком. Мы дружили. А потом он меня соблазнил на профессиональную музыку. Я не жалею об этом. Мой «крестный отец» — Коля Михайлов.

— В свое время вы были лауреатом джазового фестиваля. Вы поклонник джаза и сегодня. С кем из джазовых исполнителей в течение жизни вам посчастливилось встретиться и общаться?
— Со всеми русскими джазменами. Например, с Валерием Пономаревым. Вот мы с ним играли в джаз-клубе в оркестре Германа Орлова. Он играл на трубе, я — на рояле. Потом он эмигрировал в Америку, и его взял к себе Арта Блэйки в ансамбль Jazz Messengers. Сейчас он приезжает на джазовые фестивали. Все заметные музыканты с Лешей Козловым, с Лешей Кузнецовым. Гаранян у нас в институте биг-бэнд организовывал, я у него играл в оркестре. Сейчас, когда можно ездить куда угодно по миру, джазмены приезжают сюда. А тогда приобретали пластинки из-под полы, слушали «Голос Америки», джазовые передачи и записывали их все время на магнитофоны, учились играть джаз.

— Как рождалась легендарная песня «Снег кружится»?
— Мы уже тогда дружили с Михаилом Исаевичем Таничем и с его женой Лидией Козловой. Я сочинил мелодию и показал им. А Лида — очень талантливая, продвинутая поэтэсса, но тогда она писала не для песен, а какие-то поэтические тексты в манере Ахмадулиной. Она тоже увлеклась, когда я показал ей музыку, и написала текст. И получилась удача. Она впоследствии написала много песен и с Игорем Николаевым. Очень талантливая женщина.

— А какова история песни «Не надо печалиться»?
— Был такой композитор Алексей Гургенович Экимян. Вот он был членом Союза, а также генерал-лейтенантом милиции. Его приняли, и правильно сделали. Так как, чтобы писать песни, не надо консерваторий заканчивать. Марк Фрадкин тоже практически не учился. И много таких. Они не замахивались на симфонии. Их таланта хватало для создания потрясающих песен. Экимян — очень одаренный человек, но у него не было никакого музыкального образования. Я у него бывал. Он наигрывал потихонечку на рояле. Мне понравилась песня, которую он мне наиграл «Не надо печалиться». Мы ее спели, и она сразу получила резонанс. И сейчас мы начинаем с нее концерт.
У него еще есть песня «Снегопад, снегопад», которую пела Нани Брегвадзе, а также еще много хороших песен.

Сергей, почему в свое время распустили «Пламя»?
— Все почувствовали тогда, что мы нежеланные гости на радио, на ТВ и даже для концертных организаций. Все, что было хорошо в советское время, стало плохим. Это естественная реакция всегда при социальных катаклизмах. Я создал группу «Нескучный сад» из нескольких артистов ансамбля «Пламя». Потому что перекрыли кислород. Мы работали так лет пять. А потом волна отхлынула, и все, что мы делали, вновь стало «продаваемым». Народ потребовал, чтобы мы пели свои песни. Сейчас люди ходят на концерты и слушают. Я такой реакции никогда не получал и в годы нашей раскрутки! Так публика реагирует! Не думаю, что из-за наших талантов. Песни вызывают какую-то общую ностальгию по тому беззаботному времени. Сегодня мы востребованы.

— Как возникло название группы «Пламя»?
— Когда состоялся «развод» с Маликовым, Москонцерт, спортивные организации спрашивали: «В чем причина расхождений?» Наши оппоненты говорили, что мы хотим уйти из «Самоцветов», чтобы не петь советские песни, идеологически выдержанные, что мы хотим играть под «запад». Мы, естественно, этого не хотели, но борьба есть борьба. Партия сказала, что «Самоцветы» останутся за Маликовым. Он был партийный, член парткома. И это справедливо. Так как он это название придумал и организовал ансамбль. Все правильно. Тогда мы этого не понимали, но пришлось подчиниться. И нам необходимо было новое название. Думали, думали, думали. И я вспомнил, что, когда мы работали в Чехословакии, там была такая группа «Пламения». Тоже пламя. Я подумал, вот они говорят, что не хотим советские песни, а мы ни слухом ни духом. Нам было необходимо такое название, которое определяло нашу гражданскую позицию.
Пламя — это пламя любви, пламя любви к отечеству, пламя горящих сердец, какие-то комсомольские мотивы. Подумали и решили: что ж, хорошее слово. И выбрали его. А вскоре Володя Филинов написал в «Комсомолке»: «Если хотите идти на «Самоцветы», то идите на «Пламя». И закрутилось, а через несколько месяцев все знали, что «Пламя» — это бывшие «Самоцветы». Это нам помогло, так как не надо было подниматься с нуля. Мы работали с гастролями, ушли в Росконцерт, дали сольные концерты и работали прекрасно.

— Вы работали на сцене, когда живая музыка стала подменяться «фанерой». Как это было? Что лежало в основе деградации сцены?
— В основе — это технический прогресс. Я помню, как мы, еще с «Самоцветами», работали первый сольный концерт на стадионе. Это было на западной или восточной трибуне стадиона «Динамо». Всю аппаратуру, которая существовала в Москонцерте, привезли туда, поставили горы аппаратуры. А какая тогда была аппаратура? «Регенты» широкополосные. Сейчас не сравнить, какая аппаратура. Мы работали «живьем» и не понимали, как можно завести пленку и открывать под нее рот. Да, мы знали, что на ТВ — это всегда. Но там этого требуют технические условия.
Наверное, это пошло с «запада». Когда техника позволила заводить это с носителей. А в те годы не было еще мини-дисков, dat-кассет, студийные магнитофоны были неподъемными. И если воспроизводить музыку нужно было с кассет, то качество страдало. Сейчас много хорошей техники и многие артисты этим пользуются.

Жду с нетерпением, когда примут законы о том, что нельзя работать под «фанеру». И тогда стало бы меньше проблем. Сейчас подделывают все: диски (много «левых», я их коллекционирую), даже покушаются на наше имя. Мне трудно сказать, сколько работает коллективов «Пламени». Все достаточно просто: поставил диск и открывай рот. Как только мы выпустили 4 компакта, все это началось. Мне говорят о том, что мы выступали там, куда мы никогда и не ездили. Я ловил этих людей. И что? Это же целое «дело».

Не только мы страдаем от этого. «Самоцветов» — два ансамбля, «Лейся песня» — три или четыре, я знаю три ансамбля «Песняров». А когда не станет возможности открывать рот под «фанеру», станет ясно, кто может работать на сцене, а кто — нет.

— Почему в СССР невозможно было наличие двух-десяти ансамблей «Пламя», а сегодня это уже не вызывает ни у кого удивление? Что изменилось?
— Потому что была четко организованная система контроля концертной работы. Были гастрольные удостоверения. Чтобы поехать на гастроли, артист сначала «сдавал» номер, отделение, сольный концерт. Были худсоветы, и было все организовано. На местах держали площадки филармонии. В филармонию по гастрольным удостоверениям мы приезжали и договаривались.
А сейчас кто хочет, тот и делает концерты. Филармонии в этом не участвуют. Я пришел к директору зала. Я — «Пламя». Ну, хорошо. Договорились. Кто кому сколько отстегивает. Повесили афиши. Афиши напечатать сейчас не проблема. Тогда невозможно было напечатать афишу без соответствующих документов. Сейчас полный беспредел. Кто хочет, тот и выступает. Время воровства. Когда премьер-министра кличут «Миша два процента»…

— Ваши пожелания любителям вашего творчества?
— Пожелание сугубо эгоистическое. Чтобы всегда они были с нами, слушали наши песни. А если взгрустнется, слушайте нашу песню «Не надо печалиться».

Беседу вел Евгений Гаврилов