Светлана Крючкова — я рассказываю новости

— Светлана Николаевна, в каких проектах почитатели могут увидеть вас на экранах в ближайшее время?
— В прошлом году я снялась в фильме «Анна Ахматова. Луна в зените». Это документально-художественный четырехсерийный фильм. Мы не претендуем на то, что я — Анна Андреевна Ахматова, тем более она говорила: «Есть одна Ахматова, есть другая, а есть еще и третья».
Моя поэтическая программа к 120-летию так и называется «Другая Ахматова», потому что мы привыкли ее видеть скучной, тоскливой, занудной, либо такой декаданс, она вся такая, как писал про нее Бунин:

«Любовные свидания с Ахматовой, / Всегда кончаются тоской. / Как эту даму не обхватывай — / Доска останется доской».

Это эпиграмма, которая ей нравилась. Она была самая худая женщина Петербурга.

Либо начинают изображать декаданс, когда она была в молодости, либо занудную старуху. На самом деле она была очень живым человеком, с очень ироничным складом ума, женщина, в которую мужчины влюблялись до старости лет. Надо сказать, в независимости от возраста и веса. К ней, 56-летней, пришел Берлин на полчаса и остался надолго. И всю жизнь не мог ее забыть.

В фильме у нас нет, к сожалению, возможности раскрывать и то, и то, и это, но мне кажется, что режиссер Дмитрий Томашпольский, сам написавший сценарий, взял высокую планку. Как сказал Петр Сергеевич Вельяминов, более интеллигентного сценария он очень давно не читал, со знанием дела, с проработкой. Что-то, к сожалению, туда не вошло, потому что опять же все диктовалось деньгами.

Не вошла сцена с Лурье и Судейкиной, та самая путаница-Психея: «Перепуталась Психея черно-белый веер-веер». Ее подружка Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина и Артур Сергеевич Лурье — у них такая была дружба втроем. Они уговаривали ее уехать из России, она сказала:

«Одна я не уеду, а с Левушкой нас не выпустят».

Но если бы Ахматова туда уехала, она не стала бы такой поэтессой или таким, как говорила, поэтом: «Следует всегда говорить поэт — не важно мужчина это или женщина». Не было бы войны, не было бы «Северных элегий», «Реквиема», не было бы этой страшнейшей, тяжелейшей судьбы, которая сформировала из нее эпохального поэта.

Я была на могиле Глебовой-Судейкиной на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, она умерла в 1945 году. Там был привязан такой очень прелестный, очаровательный бледно-зеленый, в разноритмичную клетку шарфик, жоли, по-французски. Вот этой сцены, где она отказалась уезжать из России, к сожалению, нет, потому что просто не успели снять. Как бы не хотели.

Очень много из того, что в фильме является минусом, не удалось сделать — из-за денег. Дай Бог, что эти минусы увидим только мы, а никак не зритель. В любом случае это попытка проникнуть и открыть поэтессу еще с одной стороны.

Там три Ахматовой. Одна, другая, третья. Одна — в молодости, когда она совсем ребенок, в возрасте, в котором помнят все ее по портрету Альтмана, где она сидит в этом сине-фиолетовом платье на кресле со знаменитой челкой. И есть портрет Тышлера, на котором ее не узнал Анров, когда увидел в Париже — у него был шок. Эту Ахматову играю я.

Стихи все в фильме читаю я. И тут тоже была очень сложная задача, потому что нужно было прочесть не как поэт, потому что все-таки поэт читает монотонно, равномерно, и это его личное дело, потому что он все это уже пережил, и не как актер, который добавляет свою аффектацию. Надо было найти нечто среднее между актерским и поэтическим чтением. Это достаточно сложно. Нужно было просто прочитать смысл, чтобы это настроенчески совпадало с тем, что мы видим в кадре. Мне кажется, что это у нас получилось.

К сожалению, фильм не показали 5 марта. Сейчас все потихонечку устаканивается, как мне кажется, приходит в порядок. Но весной порядка этого еще не было, и не договорился канал «Культура» с какими-то финансовыми структурами, у которых в руках был этот фильм. И получилось, что в день смерти Ахматовой по всем телевизионным каналам, что существуют в Петербурге, шло семь фильмов о Сталине, это день смерти Сталина, и ни одного фильма об Ахматовой. Хотя был сделан новый и, с моей точки зрения, интересный фильм, представляющий интерес, хотя бы информативно что-то открывал нового.
Сейчас вроде канал «Культура» собирается показать. Если это произойдет летом — это глупо, потому что кто это будет смотреть летом? Летом людям не до того.

Странное отношение к такому поэту. Но я уже привыкла, что к поэтам так относятся. Я сама готовлю поэтические программы: к 115-летию Цветаевой, к 100-летию Петровых. Никто мне не говорит, никто меня не просит. И сейчас готовлю программу к 120-летию Ахматовой. С этими программами выступаю.
Я редко очень езжу, но в какие-то города, какую-то филармонию могу приехать с такой программой. В основном читаю в Петербурге.

Фильм про Ахматову — очень серьезная работа, которая отняла много сил, тем более при нынешней потогонной системе: съемочный день 12 часов, что не допустимо с медицинской точки зрения. И это день за днем. 8 часов 30 минут — этого достаточно. Но мы снимали и по 16 часов! И группа работала самоотверженно. Никто не жаловался, и мы еле-еле успевали на мосты.

Мою часть, все, что касается Ахматовой зрелого возраста, снимали в Комарово, в ее «будке», так она называла дачу. Должна сказать, что через некоторое время, как мы там снимали, эту дачу обворовали. Какие-то варвары.

Мне иногда говорят: «Вы знаете, есть такие молодые люди, которые вас не знают!» — «Я вам скажу хуже: они даже Ахматову не знают. Так что мне-то обижаться!» Они знают Шварценеггера, Сталлоне, Чака Норриса — вот это все.

Это была одна такая серьезная работа.
Непосредственно перед этим, меньше чем за полгода, выпустила в БДТ спектакль «Васса Железнова», московского режиссера главного театра Гоголя Сергея Ивановича Яшина, с которым мы работали над «Мамашей Кураж». Он ставил в БДТ, и я там играла мамашу Кураж. И у него в театре Гоголя в Москве я играла Лилю Рифеншталь в спектакле о Марлен Дитрих, который назывался «МарЛени. Стальные прусские дивы». Сейчас его не играю, потому что там надо таскать тяжести, а я по состоянию здоровья этого делать не могу.

Этой зимой снялась в фильме у режиссера Сергея Олеговича Снежкина «Похороните меня за плинтус» по повести Павла Санаева. Сейчас ее читает вся страна. Необыкновенно талантливо написана, необычайно талантливый человек. Я так смеялась, когда читала книгу, а потом плакала.

Я недооценила тяжесть этой роли, потому что человек немножко не в себе, очень тяжелый персонаж, а мы на себя это все тянем. Я очень тяжело выбираюсь, расстаюсь с этой бабушкой. До сих пор вылезаю из ее ауры, контуров, которые вокруг меня образовались. Потому что влезла в нее.

Она, конечно, человек безумно несчастный, человек, живущий ради других людей, в данном случае, ради своего внука. И не совсем здорова психически. Человек, который умирает, когда понимает, что становится никому не нужным. Фигура трагическая. Сергей Олегович Снежкин запрещал мне делать какие-то вещи, которые смешили людей. Там очень легко скатиться и сделать смешную старуху. И все будут не хохотать, а ржать.

Как только группа начинала хохотать, он говорил: «Не надо смешить никого! Не надо! Делайте так и так!» Я слушала режиссера на 100%. У меня был совершенно чудный, замечательный, талантливый партнер-мальчик, Саша Дробитько. Ему на картине исполнилось 8 лет.

Очень хорошие были партнеры: Леша Петренко, который играл моего мужа, Маша Шукшина, играла мою дочку, а ее мужа играл Костя Воробьев, очень талантливый петербургский артист. Ну и Сергей Снежкин, который «Брежнева» снимал.

Я еще не начала отдыхать после этой работы. 15 июля у меня еще не начался отпуск.

Кроме этого у меня еще есть «театр Светланы Крючковой». Последняя премьера этого театра — Жан Жироду «Безумная из Шайо», где я играю главную роль.
Я сейчас делаю только поэтические программы: сама их составляю и могу смело сказать, что мои выступления отличаются от выступлений других артистов. Скорее, я следую по пятам своих учителей. А учителями своими считаю Сергея Юрского и Михаила Козакова. Потому что не просто читаю, а рассказываю какие-то новости, которые узнала из биографии, или моменты, которые были до сих пор не известны при создании того или иного стихотворения. Или какие-то интересные, яркие факты биографии.

Всегда стараюсь своему зрителю рассказать что-то новое. Они это знают. Кто был на моей программе, идет еще раз, так как знает, что будет что-то другое, дополнительное. Это серьезная, даже научная работа.

— В течение многих лет вы — составитель и исполнитель многочисленных поэтических программ. Когда вы впервые решили выступить в этой роли? Как проходил ваш первый поэтический вечер?
— Всю жизнь любила поэзию. Начала любить, когда мне было 10 лет.

У меня все это началось с Есенина. Заболела ангиной, у меня была высокая температура, лежала на диване. А мой брат только-только купил голубенький томик Есенина. До тех пор я относилась к стихам достаточно равнодушно. Жили мы в городе Кишиневе, у нас так редко был снег — совсем другой климат.
Я открыла томик на страничке, где было

«Белая береза под моим окном, / Принакрылась снегом, точно серебром».

Подняла глаза и увидела за окном то, что читала! Правда, там была не береза. Потому что у нас растут акации, шелковицы, абрикосы, тополя.

Но стояло какое-то дерево, и обстановка за окном совершенно соответствовала тому, что было написано. И вдруг я стала слышать стихи! Я стала их слышать! Потом, конечно же, выучила «Милый, милый, смешной дуралей», про жеребенка, который бежит за поездом… И многое другое.

Когда мне было лет 13, хрущевская «оттепель», возник журнал «Юность». С гравюрой Стасиса Красаускаса, девушки с листочком, где свои первые стихи начали печатать Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, совершенно необыкновенная Бэла Ахмадулина, Роберт Рождественский и, конечно, Булат Окуджава.
Помню все это на страницах журнала «Юность». Помню прозу Аксенова, Гладилина, Кузнецова. Это печаталось на страницах журнала «Юность». Это было далеко от Москвы и как бы глотком свежего воздуха. Я все это читала, мне все было интересным. Почти наизусть знала «Братскую ГЭС» Евтушенко, «Реквием» Рождественского, читала очень много стихов Вознесенского.

Я ужасно не любила математику и поэтому участвовала в художественной самодеятельности, где освобождали от занятий. Всегда ходила на литературу, русский и на английский. Старалась удрать с физики, химии, особенно с алгебры, геометрии. Это для меня была беда. Никогда не могла понять, как выглядит, а+б в квадрате. У меня образное мышление — а + б в квадрате, на что это может быть похоже? Так до сих пор не понимаю. Нагромождение.

«Утром в газете, вечером — в куплете». Утром я читала поэзию в новом журнале «Юность» и вечером с этим выходила на школьную сцену. Меня приветствовали и знали те, кто тянется за развитием, они знали, что я прочту что-то новое.

Даже большее скажу. В 17 лет, я это никому не говорила, вам первому говорю, не помню, в каком-то московском журнале увидела объявление о конкурсе на факультет журналистики МГУ. Надо было написать сочинение, и я его написала. Даже помню, как оно начиналось: «Раз, два, три — я считаю города». Как будто карта на полу разложена, и я считаю города. А вот мой город, и я писала о нем.

Оттуда получила письмо, что «Ваше сочинение неплохое, но есть гораздо более сильные ребята, и мы рекомендуем попробовать себя в следующем году». Это мне прислал МГУ, факультет журналистики. Меня не взяли, мне было 17 лет.

Я сделала это втайне от родителей, но мой папа имел способность открывать все письма. Он работал в определенных органах и всегда читал то, что находил. Не дай бог было оставить блокнот, дневник или письма. Почему я все и уничтожала. У меня ничего с тех лет нет.

В моей семье так заведено: если валяется раскрытое письмо к кому-то, то его никто не читает. Можете бросать. Просто переложат или спросят: «Это твое?» У меня дома никто не читает чужие письма, дневники и не лезет в чужую душу. Даже в родную.

И вот так со стихами и жила.

Поступила с третьего раза в школу-студию МХАТ, и у нас, естественно, была сценическая речь. У нас были замечательные, удивительные педагоги. Например, Анна Николаевна Петрова. Я ее обожаю. Она давала мне такую чудесную поэзию! Я всегда читала очень хорошие стихи. Это еще больше укрепило мою любовь к поэзии.

Потом, конечно, я, как всякая молодая девочка, читала тогда еще издававшуюся на ксероксе Цветаеву. Цветаева, два тома ксерокса, переплетенные холщовым переплетом. Такой же у меня есть Мандельштам, тоже весь из картонки. И, конечно, по молодости мне нравились одни стихи, а потом — другие. Но вот Цветаева и Ахматова остались любимыми до сих пор.

Конечно, начиналось с «Моим стихам, написанным так рано» и «Солнце одно шагает по всем городам», с ахматовского «Сжала руки под темной вуалью», которое она сама не любила, потому что ее им достали. «Улыбнулся спокойно и жутко / И сказал мне: «Не стой на ветру». Это с чего они для меня начинались. Я с ними как бы все время шла по жизни.

Были периоды увлечения разными поэтами. Был период увлечения Мандельштамом, Блоком, Пастернаком. Это поэты, которые остались со мной навсегда — я их читаю.

И все больше и больше склоняюсь все-таки к женской поэзии. И как бы Ахматова не настаивала на том, что следует говорить поэт — не важно мужчина ты или женщина, она до мозга костей была женщиной, с головы до пят. Так же, как женщиной всегда была Цветаева, и как женщиной была Петровых. И, конечно, самую огромную, весомую часть того, что читаю в моих программах, составляет женская лирика.

Но есть поэты, с которыми живу всю жизнь. Например, Давид Самойлов — тоже от ранних стихов пришла постепенно с возрастом к более поздним, пониманию совершенно другому.

Например, до Пушкина, говорят, надо дожить. Так и до Ахматовой надо тоже дожить. Вот сейчас только-только подошла к ее поздним стихам. До этого, действительно, надо дожить, это надо прожить, понять. «Со мною было все» — говорила она. Человек молодой не всегда это понимает.

Как Самойлов, так и Тютчев. Он всю жизнь со мной. К Пушкину я все-таки пришла. Где-то к сорока годам. Но я читаю Лермонтова, немножко, то, что мне особенно нравится. И я говорю: «Жаль, что я не мужчина. Потому что все идет как бы от лица мужчины».

— Светлана Николаевна, какая поэзия вам ближе: стихи, написанные женщинами или мужчинами?
— Я поняла, что со своей женской интонацией, я — 100% женщина, что бы кто ни говорил, что я такая сильная. Вот мой муж четко знает, что я — женщина. У меня нет мужских черт характера. Я просто женщина, которая иногда вынуждена командовать. Вынуждена. А я не хочу, не люблю. Я люблю, когда мной командуют, люблю быть в подчинении, быть в состоянии слабости, а не силы.

И все равно я читаю с женской точки зрения, женским взглядом.

Я читала все эти стихи раньше на кухне своим друзьям. И это было больше 20 лет назад. Вот мы сядем, соберемся, у нас застолье. Раньше какие были застолья? Это не то, что теперь. Теперь таких застолий нет вообще.

Теперь есть банкеты, фуршеты. Это же надо придумать назвать мероприятие «вилка»? Фуршет — это вилка! Там все себе делают карьеру, налаживают связи. Нет общения как такового. Или кто-то тупо напивается.

А раньше мы садились за стол, это было застолье. Во-первых, красиво готовили наши мужчины. Они всегда готовили какой-нибудь роскошный плов, какое-то необыкновенное мясо, женщины какие-то лобчики отбивали — всегда была мода на грузинские, восточные блюда. И как-то красиво садились за стол.
И главное, начинали замечательные разговоры. Говорили о литературе, спорили о кино. Говорили то, что думали по отношению друг к другу.

Сейчас кто не соберется — они все великие. «Ты великое кино снял! Ты — гениальный артист, режиссер». Окститесь, дорогие мои! Выбросите эти слова из вашего лексикона. Великие и гениальные — это люди-творцы, по работам которых могут учиться поколения за поколениями. Вы не великие и не гениальные, вы — ловкие и успешные. И не более того. И опять все ваши разговоры сводятся к тому, где бы достать деньги на проект. Это неинтересно.

К чему я это сказала? К тому, что мы читали стихи, очень много читали стихов.

Однажды случился такой эпизод. На фестивале «Киношок», где я была в жюри, а председателем жюри был Юрий Башмет, в один из просмотровых дней механик был в нерабочем состоянии, и съемка не могла состояться. Все собирались разойтись из зала. Я села в зале и громко сказала:

«Ну что, творцы? Вы — все такие творцы, а занять время, хотя бы один час, никто из вас не может!» Мне сказали: «Вот ты и занимай!» — «А я и пожалуйста. Я могу стихи почитать». — «Иди, читай».

Я вышла на сцену и стала читать стихи, просто спасая ситуацию. Причем читала так. Спрашивала: «Кого читаем?» Мне говорили, и я начинала читать. «Ну, а теперь кого?»… И вот так читала стихи. Это было как раз 9 сентября 1995 года.

В зал вошел председатель жюри Башмет и прослушал все, что я делала. Заканчивая, я периодически спрашивала: «Пришел механик?» Мне отвечали:

«Нет, не пришел»… Потом говорю: «Пришел?» — «Да, пришел. Бог с ним! Читай дальше!» — «Нет, давайте все-таки смотреть кино!»

Такая случайность, вот верь потом в судьбу или нет, что в этот день показывали фильм режиссера Дмитрия Томашпольского, у которого я потом сыграла Ахматову. Представляете: через столько лет! Я не помнила, что в этот день был его фильм. Это он мне напомнил.

Я подошла туда, где сидело жюри, естественно. Башмет пожал мне руку и сказал: «Вы знаете, я никогда не любил стихов. Они меня раздражали. Но я понял, что был неправ, когда услышал, как читаете вы». Меня это так вдохновило!

Когда я вернулась в Петербург и пошла в Малый зал филармонии, чтобы взять абонемент своему младшему сыну, ему было пять лет, он сейчас, кстати, учится в музыкальном училище, меня режиссер Малого филармонического зала спросила:

«Вы читаете стихи?» — «Да.« — «А кого вы читаете?» — «Лермонтова, Бунина, Бродского, Тютчева, Мандельштама, Самойлова, Цветаеву, Ахматову, Петровых».

Она все записала и спросила: «14 ноября вам подойдет?» — «Да, подойдет. Вы только напишите, что я сказала». Она записала.

Пришла домой, взяла эту бумажку и подумала: «Боже мой! Что я сделала? Зачем это сказала!» Это мне было 45 лет. Я впала в такую панику, ужас! Это было на волне, меня вдохновил Башмет, сказав: «Вы замечательно читаете, заставляете людей полюбить стихи и услышать то, что в них написано. Когда глазами смотришь, этого не слышишь. А когда вас слушаешь, становится понятным».

И вот я с трясущимися коленями пришла в набитый битком Малый зал филармонии. Программа называлась «Два века русской поэзии». Первое отделение было мужским, второе — женским. Я начинала читать с Баратынского. Читала «Признание», про которое Пушкин сказал, что «это чудо, совершенство, после него не стану писать никаких элегий». Слава Богу, не сдержал своего слова.

И тихонечко так, хронологически: Баратынский, Лермонтов, Пушкин, Тютчев — и пошло-поехало… К моему удивлению, люди замечательно приняли эту программу, на ура.

И вот с 1995 года я сотрудничаю с нашей филармонией: читаю, делаю поэтические программы. Редко выступаю в иных местах: не люблю ездить, устала, столько наездилась за свою жизнь. Очень люблю своего зрителя, который приходит на поэтические программы. Цветаева говорила, что высшее наслаждение — видеть, как люди в зале губами повторяют твои строки. Это всегда человеческие лица. Для меня всегда это ценно. Они, кстати, никогда не аплодируют: тишина в зале — самое замечательное.

Для меня очень важная часть жизни — стихи. Самая любимая и важная, потому что, во-первых, там я сама делаю, как хочу. Меня никто не режиссирует. Это всегда интересно, и все время работаю над этим.

— Как подбирается конкретная поэтическая программа? Есть ли некий способ подбора?
— Такого нет. Следую интуиции. Вот, например, сколько лет читаю Цветаеву, с 17 лет. Сейчас мне 58. Читаю ее сорок лет. И только год назад открыла «Поэму горы», поняла, что это — совершенно потрясающее произведение, оно невыразимо современно, молодежь от него сойдет с ума, это настолько глубоко, страстно, настолько темпераментно и талантливо. Не помню, чтобы при мне читали «Поэму горы».

Сделала программу в прошлом октябре к 115-летию со дня рождения Цветаевой, она называлась «Я любовь узнаю по боли». С расчетом на молодых людей. Вы можете представить: треть зала составляет в филармонии молодежь от 16 лет. Было время, когда они не ходили.

Я начинаю с известных ее молодых легких стихов, опять же «Солнце одно шагает по всем городам» и т. д. И постепенно перехожу к более сложным, и в конце первого отделения читала «Поэму конца». У них номерки падали из рук! Это самое главное — признак того, настолько человек поглощен тем, что на сцене…

А все второе отделение читала «Поэму конца». Не читала главы, где идет сплошной диалог, потому что это сложно для понимания. Но, тем не менее, читала 8 глав, и это было почти час.

Это была достаточно сложная программа. Но в этом году меня попросили повторить именно эту программу, потому что, оказывается, часть людей просто не попала в этот зал. Там всего 400 мест.

Марина Цветаева была такой же новатор, как и Владимир Маяковский. Это было творчество. Как она выстраивала! Мы от более легких произведений приходим к более сложным.

Так же, как про Ахматову, я рассказывала в Фонтанном доме 5 марта, в день ее смерти, а 23 июня в день рождения не смогла, потому что у меня был тяжелый грипп с воспалением легких. Рассказала про нее какие-то вещи, и люди удивлялись, потому что молодежь ее представляет вовсе академичной и скучной старухой. Она была темпераментнейшая баба! Кстати, Мандельштам говорил о том, что народные корни ее творчества ему очень нравятся.
У нее много есть такого частушечного плана:

«За тебя я заплатила / Чистоганом, / Ровно десять лет ходила / Под наганом. / Ни налево, ни направо / Не глядела, / А за мной худая слава / Шелестела».

Это же частушка:
«От любви твоей загадочной, / Как от боли, в крик кричу, / Стала желтой и припадочной, / Еле ноги волочу».
А у нас некоторые всерьез это читают. Она не зря дружила с Фаиной Раневской, была с очень большим чувством юмора. Или:

«Где-ты, ночка молодая, / Звездная морозная, / Ой, худая, / Ой, худая, / Голова тифозная».

У нее очень много такого. Причем в «Реквиеме», везде. Я не говорю про то, как она написала стихи. Когда я рассказываю эту историю, зал лежит от хохота. Внимание держится, конечно, когда читаю куски из «Поэмы без героя», написанные ей Гаршину, до того, как у них произошел разрыв, и потом, когда он отказался на ней жениться, и как она переписала эти строчки. Зал лежит. Она заменила одни слова на другие. Она была потрясающей женщиной!

— Кого из поэтов вы назвали бы последним вашим открытием?
— Вообще открытие в моей жизни — это Мария Сергеевна Петровых. Современница Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой. Теперь ее знают все больше и больше. В этом году 26 марта ей исполнилось ровно сто лет. Мы в Петербурге, в филармонии сделали вечер. Москва не почесалась, хотя она жила там. Она не печаталась при жизни. 25 лет дружбы с Ахматовой. Ее очень высоко ценили ее друзья и современники. В нее был влюблен Мандельштам, написавший стихотворение, названное Ахматовой лучшим любовным стихотворением ХХ века, которое заканчивается обращением к ней:

«Ты, Мария, гибнущим подмога, / Надо смерть предупредить — уснуть. / Я стою у твоего порога. / Уходи, уйди, еще побудь».

Я ее читала как раз в марте, и со мной работал звукорежиссер Большого зала филармонии. Когда я начинала работать в Малом зале, я категорически сказала, что я работаю с микрофоном. Поняв, что у нас нет ничего нигде, купила свой микрофон, который находится на голове, чтобы руки были свободными.

Мне говорят: «И так хорошо слышно». Я отвечаю: «Не надо ничего говорить. Потому что стихи — это как молитва. Их орать не надо. Тем более, женские стихи. Тут важен и шепот, интонация».

Они со мной десять лет назад спорили, а теперь уже молча и беспрекословно ставят аппаратуру и все.
И вот он со мной работал в Большом зале филармонии и никогда не был на этой программе. Когда он пришел, и я сказала: «Андрей Николаевич, вы, оказывается, сегодня работаете со мной».

Он всю программу сидел в зале и после подошел ко мне и сказал:

«Светлана Николаевна, я потрясен! Я даже не знал, что есть такая поэтесса. Я потрясен! Не могу прийти в себя! Даже слов найти не могу».

Петровых пыталась напечатать свои стихи в 1942 году. На нее вылили ушат грязи, и она этого больше никогда не делала. Она занималась переводами. Кстати, на вечере столетия я читала стихотворение Болеслава Лесьмяна по-польски и потом ее перевод, чтобы было понятно, насколько точно она его переводит.

У нас Ахматову читает одна Демидова, причем перевирает слова очень часто. И вот как занудит… Еще раз говорю, в нее и в 60 лет влюблялись мужики. Ничего она не нудила, и ничего не заумничала. Она была достаточно темпераментной женщиной всю свою жизнь. Всю, до конца.

— У вас нет на сегодня какого-либо любимого стихотворения?
— Могу сказать вам четыре строчки, которые я опять для себя открыла, но они не известны читателю. Это услышат те, кто придет на мою программу «Другая Ахматова». Это тому же Гаршину, который звал ее замуж, к которому она летела из эвакуации из Ташкента в Ленинград. Ей уже было тогда много лет, 56. Вы представляете? Уже бабушка по возрасту!

Она летела к нему и услышала от него этот кошмар, когда он сказал: «Мне приснилась покойная Татьяна Владимировна (это его жена — Прим. автора), которая сказала: «Не женись на Анечке! Не женись на Ахматовой, а женись на Капочке». И он послушался свою покойную жену!

Ахматова написала потрясающие четыре строчки. Вдумайтесь и представьте образно, как это выглядит:
«Лучше я б по самые плечи, / Вбила в землю проклятое тело, / Если б знала, чему навстречу, / Обгоняя солнце, летела».

Вы представляете, как это страшно! По самые плечи вбила в землю! Это недавнее мое открытие. Потому что я дружу с Фонтанным домом, и они со мной дружат. Директор говорит: «Мы не зовем к нам артистов читать стихи. Они говорят слова плохо, неправильно. Мы зовем только Светлану Николаевну, она правильно читает Анну Андреевну». Они же выпускают новые книги. Сейчас вышла отдельная книга о Гаршине, только что, сию минуту выходит книга об Исайе Берлине, о Лурье.

Они очень много чего начинают сейчас опубликовывать, раскапывать, систематизировать. А я с ними все время общаюсь. Сейчас же есть отдельный музей Льва Николаевича Гумилева, который тоже писал стихи. И все не так грязно, не так плохо с сыном, как говорят. У нас же люди любят оболгать. У меня есть стихотворение в программе:

«И всюду клевета сопутствовала мне. / Ее зловещий шаг я слышала во сне.»

Хватило бы жизни во всем этом разобраться и все это донести. Поэтому, когда выхожу на сцену, я, как правило, в последнюю ночь составляю выступление, не сплю. А составляя программу, проблема одна: не где набрать стихов, информацию, а что выкинуть, что оставить? Мне всегда хочется и то, и то, и то. Я смотрю, что оставить. Все жалко выкидывать.

Поэтому о Цветаевой я сделала две программы. «Я любящая и нелюбимая» — там нет «Поэмы горы» и там нет «Поэмы конца» в таком большом формате. Все втиснуть не успеть.

Как не успеть втиснуть Самойлова. Это отдельный поэтический вечер. А я его буду читать в Капелле: Самойлов — первое отделение, а второе — Петровых.
А есть у меня Пушкин — «Самойлов о Пушкине». Самойлова можно читать вообще отдельно в двух отделениях.

Проблема — как вместить, что сказать, а от чего отказаться. Вечная проблема.

— Нет ли видеозаписей этих вечеров?
— Никто ничего не записывает. Вот последнее, с Петровых, мы записывали. Цветаеву не записывали, но вот сейчас я буду повторять в этом году, 19 октября, в Малом зале Петербургской филармонии, там будем записывать. Постараюсь кого-нибудь посадить за камеру.
21 сентября у нас в Капелле вечер. Первое отделение — Самойлов, второе — Петровых. Тоже будем делать видеозапись. Это надо записать, потому что ни радио, ни ТВ ничего такого не делают.

У меня старший сын — звукорежиссер, но живет не в России. Если он приедет и у него будет время, хотела бы, чтобы он записал меня на какой-нибудь профессиональной студии, чтобы были профессиональные записи. Потому что уйдешь, и ничего не останется. Ведь каждая программа уникальна.

— Как вам удается умещать в памяти такое количество стихов и информации?
— Во-первых, поскольку люблю очень быть верной автору, я не стесняюсь выйти с листами. И если я не уверена хоть в одном слове, обязательно подсмотрю лишний раз. Слушая некоторых своих коллег, это никогда не Юрский и никогда не Казаков, а другие, поймала себя на том, что они позволяют себе ошибиться, сказать не то слово.

Я такого не позволяю и стараюсь такого не делать. Поэтому у меня вся программа отпечатана. Если я не уверена в каком-то слове, я его посмотрю. В этом ничего нет страшного. Это я делаю. Все равно это сделала я, перелопатила не одну книгу и не одну сотню страниц.

И надо сказать, что первый раз в жизни я получила после своего последнего творческого поэтического вечера открытку, в которой было написано: «Низкий вам поклон за ваш талант и тяжелый труд». Значит, людям понятно, что это труд. Огромный! Поэтому ничего страшного, если я смотрю.

Если бы я заездила одну программу и с ней из года в год ходила, думаю, что людям это было бы неинтересно. А так я могу себе позволить посмотреть, почитать, поцитировать. Тем более, что я цитирую какие-то высказывания современников, их я цитирую, конечно, по бумаге.
У меня программа «Ахматова» будет в марте следующего года, а делаю ее уже сейчас.

Когда кто-то позвонил директору института литературы Пушкинского дома, Николаю Николаевичу Скатову, и спросил: «А вот скажите, пожалуйста, Мария Сергеевна Петровых…» Он ответил: «Про Петровых, если вам нужно что-то знать, звоните Светлане Николаевне Крючковой. Она знает это лучше, чем в нашем институте литературы».

Вот вы говорите, как я не забываю? А вы знаете, что на пятилетии канала «Культура» со мной произошел казус. Я стала читать стихи Пушкина, которые знаю наизусть как дважды два — четыре, дважды три — шесть: «Поэт и толпа». А приехала чартерным рейсом вся московская элита, и в эрмитажном театре не стали гасить свет в зале. Зал был освещен. А я привыкла, что зал не вижу. Люблю, когда меня слепят, и я не вижу лиц в зале, они меня отвлекают. И тут я вижу абсолютно все лица! А читаю. «Поэт и толпа».
«Поэт по лире вдохновенной / Рукой рассеянной бряцал…»
И глазами иду зачем-то по рядам. Это я сделала глупость. «Век живи, век учись, дураком помрешь». И я дохожу до места, которое звучит так:
«Подите прочь — какое дело / Поэту мирному до вас!»
И вдруг смотрю на Карена Шахназарова. Как раз ровно дошла до него. Смотрю ему в глаза и говорю:
«В разврате каменейте смело…»
Не двигаясь, громко говорю: «Я забыла…»
Из зала кто-то что-то говорит. Я говорю: «Не слышу». Человек говорит громче. А у меня нервный шок. Говорю: «Не слышу». Бывают такие моменты, когда забываешь имя родной матери! И он громко-громко мне говорит: «Не оживит…»
Я говорю: «Спасибо! Не оживит вас лиры глас! / Душе противны вы, как гробы…». И так далее. Вот такой случился казус.

Потом мы поехали в гостиницу «Астория», где было пятилетие канала «Культура», и я попадаю за один стол с Николаем Николаевичем Скатовым, директором института литературы. Он мне говорит: «Светочка, ведь я вам подсказал». Я говорю: «Николай Николаевич! А кто же еще мог?! Конечно, вы!» Вот такой был стыдный момент. Но бывает. Мы же все живые люди.

Раньше я пугалась этого, а теперь нет. Потому что мы уже настолько насмотрелись, как люди делают все под фанеру безошибочно, то мне пусть человек ошибется, но я вижу, что это живое общение. Это нормально.

Главное — быть искренним со своим зрителем. Ничего не бояться. Не ошибиться, не быть таким и таким и донести мысль автора. Быть верным ему. Не себя выпячивать, а все-таки, чтобы автор вдруг неожиданно зазвучал для зрителя. Чтобы вдруг проступили буквы. Это важно.

— Ваши пожелания?
— «Любите меня, пока я жива. / Пока не остались только голос да слова».
Как Вероника Долина поет. Я хочу, прежде всего, всем пожелать крепкого-крепкого здоровья. Я знаю, что только здоровье ценно в этой жизни и настоящее несчастье — смерть. Болезнь, если это немощь и смерть. Смерть для того, кто остается. А все остальное… Если человек здоров, дальше это дело его рук, воли, трудолюбия. Будьте здоровы, прежде всего!

И радуемся жизни, потому что пока мы ей недовольны, она проходит. И каждый день чему-то учимся.

Я каждый день чему-то учусь. Мне это безумно интересно. Мне жалко, что жизнь уходит, что времени так мало и не успеваю одно, другое. Не успеваю изучить язык, на котором говорит мой сын и на котором, вероятно, будут говорить мои внуки. Потому что нет времени и надо зарабатывать на семью.
Я всегда вспоминаю Федора Ивановича Тютчева. Он был очень мудрый человек, который писал:

«Не рассуждай, не хлопочи!.. / Безумство ищет, глупость судит; / Дневные раны сном лечи, / А завтра быть чему, то будет. / Живя, умей все пережить: / Печаль, и радость, и тревогу. / Чего желать? О чем тужить? / День пережит — и слава богу!»