Юрка придумал название группы «Воскресение»

Алексей Романов. Фото с сайта intermedia.pinta.com.ua

— Как проходят сегодня ваши концерты?
— У нас всегда хорошо концерты проходят. Я не то чтобы хвастаюсь, но жаловаться мне не на что. Просто констатирую факт. Публика нас принимает очень хорошо. Бывает очень много молодежи, что вдвойне приятно. Выступаем мы там, где нас приглашают. Не привередничаем и не выбираем площадки. Обстановку в зале можно создать, с публикой надо общаться. В чем проблема выступления на стадионах? Стадион трудно озвучить. Нужен очень огромный, мощный профессиональный аппарат, и его нужно еще собрать. Стадионы собирают подростковые команды, они рассчитаны на подростков, 13-летних детей, которые с удовольствием сбиваются в стаю.

Взрослых людей не соберешь. Я не знаю, кто смог бы собрать более-менее взрослую публику на стадион. Мегазвезды вроде Роберта Планта (Robert Plant)? Но это бывает раз в столетие. Я предпочитал бы работать в залах, например в «России» — 1–2 тысячи человек, не больше. Это очень важно и для публики — торжественная обстановка. Очень важно, чтобы были проданы все билеты, чтобы человек, который пришел в зал, понял, что он пришел не зря, потому что столько народу собралось! Гардероб, буфет — это все настраивает. И прийти в зал заранее, занять свое место, посидеть, поразглядывать публику. Это все создает необходимый для концерта настрой. В клубе обстановка более доверительная, фамильярная. Народ себя чувствует более раскованно, но нет такой дистанции, необходимой для того, чтобы обстановка была более возвышенная.

— Как-то вы обронили, что вы ненавидите работать в студии…
— Я могу сказать то, что думаю в сию секунду. В следующий момент я могу думать по-другому. Но я не очень люблю работать на студии на самом деле. Сидение без окон, без дверей выматывает, я теряю чувство времени. Но уж когда я попадаю на студию, я работаю и получаю от этого удовольствие. Я не люблю об этом думать, когда стою у окна и смотрю на синее небо.

— Многие знания умножают скорбь. Как это, Алексей, по-вашему, отражается в вашем творчестве?
— Когда я меньше знал, я легче сочинял. Я не знаю, нужно ли творчество стимулировать. Есть принцип Оккама: не умножай сущность сверх необходимости. Я не уверен, что человек должен постоянно создавать что-то новое. Скажем так: не обязательно издавать одну пластинку в год, необязательно постоянно писать стихи, сочинять музыку. Если есть изнутри такая потребность — запретить человеку, конечно, невозможно. Но я не чувствую себя обязанным что-то такое сочинять из-за того, что я что-то такое узнаю, и вижу, что отдельные вещи я сделал напрасно. Некоторыми открытиями я просто не хочу делиться, потому что они печальны. Собственно, это не мое открытие, а подтверждение давно известных изреченных прописных истин, но я на этом не хочу настаивать.

— Алексей, когда и при каких обстоятельствах вы впервые увлеклись философией и в частности Востоком?
— Наверное, в подростковом возрасте. Так само складывается. Любопытство — это одно, а когда начинаешь на чем-то циклиться, уже обрастаешь определенным каким-то родом литературы, появляются несколько книг на эту тему. Вот сейчас у меня некоторых книг уже нет. Есть несколько экземпляров Библии, а индийских и китайских книжек у меня не осталось совсем. Они куда-то делись, я их не выбрасывал. Как появляются, так и исчезают. Неизвестно откуда, и неизвестно куда.

— Алексей, какие книги сегодня с вами?
— Я сейчас не очень много читаю. Мое любимое чтение — это всякие словари и справочники. Это тоже один из сдвигов. У меня есть Интернет, и благодаря этому я много ненужных сведений черпаю оттуда. Конечно, у меня существует свой круг интересов. История искусства, история России, кое-что по графике (но это в виде хобби). У меня такая любимая игрушка Photoshop, который в основном я использую для обработки своих фотографий, того, что я фотографирую на отдыхе. Иногда что-нибудь нарисую или какую-нибудь фотографию заобрабатываю до ужаса, до карикатуры. Это развлечение.

Какое время из истории России более всего вас сегодня интересует?
Алексей Романов: — Начало XX века и русско-японская война в частности. Меня интересуют истоки революции, я хочу понять психологию общества, правительства, чиновника и простого человека. Горестное открытие. Это свободный поиск. Я не в стадии какой-то диссертации, просто любопытство. Источники противоречивые, и в Интернете нет настоящей полноты документов. Но я читаю все как беллетристику. Это не научное исследование, это просто мой интерес. Я хочу получить хотя бы намек на то, что происходит сейчас. Отчего мы такие и куда мы движемся? От Ивана Грозного? Это очень далеко, хотя и очень интересно. Попробую копать в обратном направлении. Начать с начала ХХ века и двигаться постепенно, насколько хватит моего терпения. Может быть, мне надоест копаться в этом ужасе.

— С какого события вы увлеклись историей России?
— Почему-то вдруг я начал на концертах петь песню «Кто виноват» с посвящением ее русско-японской войне. Не знаю, почему. Просто интуиция. Я два раза это сделал и задумался: почему я это говорю, что я об этом знаю, кроме купринского рассказа «Штабс-капитан Рыбников»? Потом мне неожиданно предложили на радио прочесть отрывок из любимого рассказа. Я понес, конечно, туда Куприна, «Рыбникова», и понял, что перед тем, как начать это читать, должен хоть что-то узнать. И начал копать… И закопался… Все происходит само, валится с неба.

— Есть ли история песни «Кто виноват»?
— Была музычка, на которую очень хотелось написать текст. Я был уверен, что должны быть какие-то ассиметричные стихи, то есть не 4, не 8 строчек в строфе, а какое-то нечетное число. Начал что-то пристраивать, конструировать. Это было не такое чистое творчество, вдохновение. А что мною двигало изнутри, какие были идеи? Мне было 22 года, у меня совсем были другие мысли. Потом оказалось, что это никуда не пойдет и не хочется исполнять то, что получилось. Впоследствии, играя на гитаре, я сочинил другую музыку, на которую эти слов легли. Ту музыку, которая сейчас исполняется. Я отредактировал текст, выкинул лишний куплет и сделал его немножечко пожестче. Изначально, мне кажется, песенка была о несчастной любви, о чем-то таком… Я сделал так, чтобы не в лоб, а намеком говорилось о том, что ты, товарищ, не жалуйся, не ной, а вставай и делай что-нибудь. Вот с таким пафосом с тех пор и исполняю.

— Что вы можете рассказать о сюите «Московское время»?
— Это не моя затея. Ее сочинил Вадим Голутвин, пока я сидел в тюряге. Поскольку он композитор — не песенник, он решил поискать каких-то новых граней эстрадного жанра. Мы с ним говорили об этом достаточно много раз перед тем, в какую сторону нам двигаться. Это, по крайней мере, меня интересовало, потому что сочинения песен со смыслом казалось тупиковой стезей. Как говорят: у «Машины времени» песни со смыслом… С какого-то момента это перестает действовать. Это здорово — сочинять какие-то милые трехминутные вещицы, но я, видимо, потерял к этому интерес. Я больше чувствую, что я должен, поскольку не записал — сходи. Может быть, меня это тяготило, тормозило чувство долга.

Сюита «Московское время» на стихи Юрия Левитанского… Видимо, Вадиму попалась книжка. А поскольку он выдающийся музыкант, у него роятся какие-то музыкальные образы. Левитанский мыслит как киносценарист, у него очень обнадеживающая даже в коротких стихах сюжетная линия, которая имеет начало где-то за пределами стихотворения и продолжение фантазии читателя. Я думаю, они у Вадима естественным образом соединились в цепочку.

Получился какой-то фильм, монтажный принцип, как у Шукшина. Оборванные, вырванные из блокнота листки с неоконченными фразами, но они достаточно емкие и законченные. Не нужно прописывать окончательно сюжетную линию, она спокойно переходит к другому эпизоду. У него на полуслове монолог может оборваться, и все понятно, что там творилось.

У Вадима они, конечно, как конфетки, отдельные, компактные, но для меня интересен этот принцип взаимодействия внутри сюиты вещей, они проникают друг в друга каким-то парадоксальным образом.

Мне досталось поиграть на басу, потому что некому было играть. И мы как раз после моего освобождения какое-то время репетировали друг с другом. А потом забились на студию и достаточно быстро это все записали.

— Был ли рок предперестроечных лет под колпаком КГБ?
— Ничего об этом не знаю. А досужий треп на эту тему?.. У меня были подозрения, что рок-лаборатория была организована при помощи официальных структур. Каких именно — я не знаю. Поскольку КГБ занимался внутренней и внешней разведкой, внутреннее внедрение тайной полиции существовало всегда, существует и сейчас. Мне контактировать с ними не доводилось. И в рок-лаборатории я никогда не записывался.

— На вашем творческом пути определенное место занимают акустические концерты. Алексей, что вас притягивает в этой творческой манере? Есть ли сложности в подобных выступлениях по сравнению с полностью электронным звучанием?
— Как исполнитель, я не вижу особой разницы. Звук все равно усиливается. Все равно электрический концерт. Просто иногда у меня гитара толстая и с дыркой. Человек на 90% воспринимает информацию глазами, а уши только помогают. Музыка — дополнение зрительного восприятия, и как поющий и играющий человек переживает, если он не робот, очень интересно смотреть. Истинных меломанов, которые слушают, закрыв глаза, в тысячном зале человек сто. Есть определенная специфика у акустического звучания. Палитра более ограничена, гитара звучит только как гитара, даже если на нее накручивают какие-то эффекты. Все равно нет смысла превращать ее в какой-то другой инструмент, все равно должна быть акустическая гитара. Может быть, подтолкнул меня Unplugged Эрика Клэптона (Eric Clapton), потому что это что-то свежее. И смотреть интересно, никто не прыгает по сцене, умудренные, убеленные сединами юморные дядьки, сидя на стульчиках без гримасы и ужимок, без колыханий ботвы, не надо никаких клешей, обтягивающих шелковых рубашечек, просто все доступнее и демократичнее. Мы с удовольствием в это какое-то время поиграли. Сейчас я играю на электрогитаре с очень сложным процессом и подумываю о том, чтобы к ней прицепить еще синтезатор. Хочется ярких красок.

— Много песен написано вами под заказ, той же группе «Аракс». Что главное при написании подобных песен, чтобы они не выглядели как ремесло, а как плод вдохновения?
— Надо завестись. Существует метод, когда я это понял, то немножко испугался, потому что можно стать шлягеристом. Надо войти в образ, это что-то из области актерства, настроить определенным образом психику и вещать от имени персонажа. Иными словами, заниматься в некоторой мере подражательством. В начале 90-х годов, когда общество было очень политизировано, много было всяких поклонников Кашпировского, я видел по телевизору одну тетеньку, в которую воплотился дух Владимира Высоцкого. Она за ночь писала, как Высоцкий, по сотне стихотворений. Это род безумия.

— Можно уточнить? Название «Воскресение» придумано Евгением Маргулисом?
— Нет. Его придумал Юра Ильченко из питерской группы «Мифы». Когда распадалась группа «Мифы», Юрка придумал для своей будущей группы название «Воскресение». У Юрки ничего не вышло, а Маргулис его просто «стянул». Юрик не в претензии, слава Богу.

— Вы печатались в поэтических сборниках как просто поэт. Алексей, есть ли, по-вашему, стихотворения, которые невозможно пропеть?
— Мои стихи, которые написаны как стихи, они не настолько хороши, чтобы на них нельзя было положить музыку. Великолепное стихотворение в музыке не нуждается, в нем содержится все. Я не знаю ни одной удачной композиторской работы на стихи Пушкина. При всем моем уважении к великим русским композиторам стихи лучше, чем романсы Чайковского на стихи Пушкина.

— Почему вы выбираете время для работы ночью? Это было всегда или началось с какого-то события?
— Ночью ничего не отвлекает. Хотя я могу работать днем, если у меня уже настоящий зуд, пора за бумагу, если в голове все сложилось. Наверное, таинственная обстановка, отрешенность и одновременно защищенность. Не надо никуда идти, не возникнет никаких посторонних надобностей, отвлекающих моментов, телефонных звонков, когда собой располагаешь полностью. Я очень много выкуривал бы сигарет за этим делом, а это нехорошо. Проще сосредоточиться, и кажется, что не делом занимаешься, а колдуешь.

— Алексей, вы сказали, что много работаете над каждой песней. Есть ли счастливые находки среди вашего многолетнего творчества, которые выходили в свет без тщательной отработки?
— Не готов я ответить навскидку, так как проходит несколько лет, и песня, которая удерживается в репертуаре, начинает меняться, видимо, меняюсь и я, и мне от этой вещи уже нужно другое. Бывает, что я допущу какую-то глупую, досадную ошибочку: либо слово повторяется, либо звукосочетание неудачное. Так, в «По дороге разочарований» я допустил неудачное сочетание, и когда понял, что упускаю такие вещи, начал присматриваться, во мне вырос редактор. Песня проходит изменения, если она этого достойна. Или я настолько глуп, что упорствую в исполнении этого, довольно неудачного, произведения.

— 12 марта состоялся единственный концерт в составе Романов-Никольский-Сапунов-Шевяков. После Никольский ушел. Как вы считаете, что главное в отношениях в коллективе, чтобы каждый из его участников максимально реализовался в совместном проекте?
— Это очень непростой вопрос. В коллективе для работы надо, чтобы главным был кто-то один. Это удобнее. В случае коллегиального руководства это как бы неформальная группа, должно быть очень сбалансировано взаимодействие по ролям. Долго так не бывает. Потому что люди меняются, существует генезис личности. Очень долго никакой коллектив не в состоянии удержаться. Происходит какая-то текучка. Когда есть кто-то главный, вот, скажем, Константин Никольский или Питер Габриэль, уже неважно, кто играет на басу — Тони Левин или Саша Кузмичев. Кто-нибудь да будет играть на басу — была бы звезда. А когда равноправные коллеги, достаточно все-таки просто хорошего отношения друг к другу. Оно устойчиво, это просто терпимость.
Любят люди друг друга не за какие-то заслуги. Нам было просто интересно работать, когда были вместе. Но это была работа, хотя чистой воды самодеятельность.
Я вообще не знаю: есть ли у него друзья, у Кости. У него очень много поклонников, но очень сильно держит дистанцию с приятелями. Может быть, так и надо.

— Какие ваши проекты как архитектора реализованы, Алексей, кроме склада ГСМ на Варшавском шоссе? И чем вам запомнился этот проект?
— Для того чтобы получить какое-то авторство, нужно достаточно много времени проработать и стать руководителем хотя бы бригады. Я просто не успел сделать карьеру архитектора. Я работал исполнителем, мне могли доверить какие-то мелочи. Я делал оформление памятника на Калужском шоссе, дзота к какому-то юбилею Победы, но, честно говоря, я своей работы не видел ни разу. Сделал симпатичную картинку и на этом с ней распрощался. У меня нет архитектурных амбиций, видимо, поэтому я легко и бросил это дело. Хотя профессия достойнейшая. А склад ГСМ — смешно. Архитектор Романов! На территории научно-исследовательского института, бывшего п/я, для которого институт, в котором я работал, выполнял огромный проект, стройку — вот такой мой вклад. Это забавно: склад ГСМ!

— Помогает ли техническая база людям искусства? Каково, по-вашему, главное преимущество технаря перед чистым гуманитарием?
— Не знаю. В архитектурном институте очень широкая подготовка. Мы же и искусствоведы, и художники. Мы изучали физику, математику, организацию производства. Достаточно широкий круг. Я вообще образованию хочу произнести дифирамб! Это самое главное — воспитание мозгов, системное мышление. Образованный человек может кем угодно работать. Хорошо обученный музыкант в состоянии руководить стройкой. Нужно просто изучить терминологию и немножко «натаскаться» практически. Главное — стратегически мыслить.

Интервью вел Евгений Гаврилов