Передача «Встреча с песней» идет 42 года без перерыва

— Виктор Витальевич, поздравляю вас с 42-й годовщиной выхода вашей программы «Встреча с песней». «Встреча с песней» была представлена к занесению в книгу Гиннесса. Так все-таки попала или нет?
— Нет, я сам об этом услышал по радио «Эхо Москвы», но потом до меня из радиоассоциации дошли слухи, что из этой книги вообще убрали номинацию. Таким образом, она, попав туда, вылетела вместе с номинацией. Как это бывает в кинофильме, когда взяли и просто сцену вырезали.

Но какое это имеет значение? Для меня это никакого знакового смысла не имеет. Передача идет 42 года без перерыва с одним автором и одним ведущим. Это уникальный случай не только в истории отечественного радио, а мирового. Такого просто нигде никогда не было и нет. Вот и все.

— Сегодня вечером (интервью взято 31 января 2009 года — Е.Г.) ровно 42 года, как выходит ваша программа. Какая она по счету? Много подобных совпадений было за 42 года? Какова главная «изюминка» сегодняшней программы?
— По счету она 1063. Такое совпадение не часто бывает, есть особая цикличность. Если раньше передача шла по пятницам, а последние лет 18 она идет по субботам, кажется, это бывает раз в 14 лет, когда календарь возвращается с учетом високосного года и т. д. Я за этим не следил, но знаю, что это бывает довольно редко. Помню, как-то это было, довольно давно, году в 1989.

Насчет «изюминки» не могу ничего сказать. Я ведь готовлю передачу и потом забываю о ней, и работаю над следующей. Выпуск, который сделал, с интересом слушаю в эфире, специально не заглядывая в сценарий, в музыкальный ряд, в то, что будет. Хочу воспринимать передачу как обычный слушатель. Именно поэтому, если вы меня спросите, а что сегодня будет — не смогу ответить. Не хочу отвечать, не знаю и не помню, хотя у меня где-то рядом лежит сценарий, в него не заглядываю.

Психологический момент: мне очень важно, как это прозвучит сегодня. Делается передача задолго, заранее. Как это соотнесется с настроением дня, с событиями дня, даже с погодой. Сейчас сижу и думаю над дальнейшими выпусками.

— Рождение позывных «Одинокой гармони» в программе связано с вашими воспоминаниями или это был итог творческих исканий коллектива того времени?
— Коллектива особого не было. Была редактор Тереза Рымшевич, но название передачи и позывные, «Одинокую гармонь» Мокроусова, предложил я. Нашел вступление к исполнению этой песни Сергеем Яковлевичем Лемешевым. Ведь эта гармошка, которая звучит 30 секунд в начале передачи, — вступление в песне, которую поет Лемешев.

Но вступление так сделано, что оно уходит и как бы самостоятельно существует. Поэтому его можно было взять на заставку. Мне не хотелось заставку оркестровую или рояль. Я подумал, что здесь может быть гитара, а лучше — гармонь. Но гармонь не рязанская, не саратовская, а такая… как у Мокроусова. Это было найдено мной, тогда же и было принято.

— Роль Терезы Владиславовны Рымшевич в программе «Встреча с песней», думается, велика, и не вспомнить о ней было бы нетактично. Можно сказать о ней как о вашем наставнике?
— Нет. У меня вообще никогда наставников не было, нет, не может и не могло быть. Я всегда занимался индивидуальным творчеством. Роль Терезы Владиславовны Рымшевич, которая в течение 20 лет была редактором передачи, редакторская. Она имела дело с цензурой, которая ей звонила и говорила, что это надо снять, а это надо подрезать.

Если говорить о наставничестве, я к ней только обращался когда искал песню. По словам или еще по каким-то данным. Спрашивал у нее, потому что она меня старше, застала период развития песенного творчества и всю жизнь работала в музыкальной редакции Всесоюзного радио. Поэтому, конечно, в этот период я обращался к ней, именно что это может быть за песня. Иногда она отвечала — иногда нет. Она мне подсказывала. Потом Тереза Рымшевич ушла на пенсию. Сейчас уже давно ищу все сам.

В последующие 15 лет редактором была Татьяна Сергеевна Зубова (всего два было редактора в разные периоды). Она была просто помощницей, потому что я уже знал больше, чем знают любые редакторы.

В конце концов сам копал, сам искал, и у меня к этому времени образовался довольно большой круг помощников — в Екатеринбурге, Омске, Москве, Нижнем Новгороде (Горьком), в Ростове-на-Дону и т. д. Филофонисты — коллекционеры, которым я звонил: не знаете ли что это такое может быть? Иногда они знали и даже присылали перепись этой вещи, которую разыскивал.

Редакторы всегда были нужны в то время. Но в первую очередь это было связано с оформлением материалов, цензурой, так называемыми «папками», музыкальным рядом, всякими бумажными делами в основе своей.

Сейчас уже почти 20 лет работаю без редактора полностью.

— Одним из многих ваших помощников был Никита Владимирович Богословский. В чем выражалась помощь этого выдающегося композитора? Можно вспомнить наиболее характерный случай его участия в программе?
— Хочу сказать, что вообще очень многие композиторы, когда передача появилась, особенно в 1960–1980 годы, слушали передачу. Им было интересно, так как я «копал» вещи забытые, давние. Им было интересно, какие из их песен люди помнят. И что по этому поводу пишут.

Недавно Александра Николаевна Пахмутова мне сказала, что она слышала «Встречу…», и там была ее давняя песня с Добронравовым, которую пела Тамара Синявская, была очень этому рада, потому что песня давно не звучит.

Так вот, Никита Владимирович, как и многие другие композиторы, слушал и звонил. Однажды мне позвонил, у меня была певица Надежда, как ее назвал Тамара. Он мне сказал: «Виктор, это не Тамара, а Тамара. Сейчас я не помню, как была фамилия этой певицы, что называется мирская. Но эта певица взяла псевдонимом имя своей погибшей подруги — Тамара. И вот она Надежда Ивановна Тамара». В общем, иногда подсказывал.

Иногда звонил и говорил: «А вот вы не ту вещь дали, которую просил автор!» — «Да, был такой грех. Но похожую». — «Похожую, но не ту». — «Но той записи не было, и нет, к сожалению».

Так что Никита Владимирович, действительно, в данном случае был очень внимателен, и от него много было пользы для передачи. И не только он. Писал Михаил Васильевич Исаковский во «Встречу…». Недавно получил письмо от Василия Ивановича Белова из Вологодчины, который просто рассказал свой случай в связи с одной из лирических песен периода 40-х годов.

Слушает передачу постоянно Новелла Николаевна Матвеева. Это что я знаю.

Знаю, что ее слушал Михаил Александрович Ульянов. И на ходу, когда мы где-то с ним встречались, делал какие-то замечания по ходу разговора. Есть большое количество не пишущих, но слушающих передачу постоянно. Среди них довольно много серьезных и интересных людей. Не то чтобы кто-то считает ее передачей для пенсионеров, для бабушек и дедушек и т. д. Это не совсем так.

— Помогают Белов и Матвеева вам чем-то?
— Нет, Василий Иванович ничем не помогал. Он помог тем, что мне было приятно и дорого поместить среди других писем письмо классика русской литературы, так же, как и письмо Новеллы Матвеевой. Было личное участие в сути передачи, что гораздо дороже любых замечаний.

Мне приходится рассчитывать на самого себя в составлении программы и поисках и т. д. А вот филофонисты, действительно, помогают, когда просто находят запись, которой нигде нет — ни в фонде, ни на пластинках.

— Виктор Витальевич, передача начиналась с писем людей, прошедших войну. Сегодня только вы можете поведать о первой программе. Она, скорее всего, была самой сложной?
— Да, это была программа-манок. Писем еще не было. Поэтому это было просто мое обращение к слушателям — писать не о тех песнях, которые и так выходят в эфире, а о давних песнях — довоенных, военных и т. д.

И первым прозвучал «Солдатский вальс» Никиты Богословского в исполнении Леонида Утесова. Песня, которая была запрещена, потому что там были слова «Налей же в солдатскую кружку свои боевые сто грамм». Боевые сто грамм и всякие сто грамм у нас время от времени были запрещены в эфире.

Даже классическое: «Поднимем бокалы,// Содвинем их разом,// Да здравствуют музы, // Да здравствует разум». И это было запрещено. Потому что алкогольная тема. Но, тем не менее, встреча произошла 31 января 1967 года, открылась именно этой песней. И, конечно, это был манок, который вызвал тысячи писем. И уже на основании этих писем и пошла передача дальше.

— Виктор Витальевич, основные идеи программы сконструированы вами. Но идеи на пустом месте не вырастают. Что, вы считаете, лежало в основе ваших идей? Какие корни этой программы? Кто был незримым вашим соавтором?
— Основное — был разговор с людьми. Я ведь не музыковед, не музыкант. Я закончил театральный институт имени Щепкина при Малом театре, актерский факультет. Музыкальное образование у меня постольку-поскольку, в рамках театрального вуза.

Поэтому мне было интересно в тот момент, когда у нас были сплошные дикторы, которые читали чужие тексты, или выступающие, которые говорили по написанному тексту, постараться вызвать людей на разговор и самому быть не актером у микрофона, а собеседником этих людей.

Тут было сразу несколько задач. Во-первых, утвердить разговорную форму с людьми, затем найти, конечно, восстановить песни, не заслуженно забытые, которые представляют интерес, расширить диапазон звучания разных произведений.

Одно время передача была на отечественной музыке, мне запрещали давать зарубежную. Но потом разрешили и их. Восстановить голоса Бариновой, Анастасии Вяльцевой, Надежды Плевицкой, Юрия Морфесси, Александра Вертинского, Вадима Козина, Петра Лещенко, Аллы Баяновой и т. д. Тех, которые по разным причинам были запрещены для эфира.

Даже утесовские вещи звучали далеко не все. Звучали одни и те же 3–4 песни. И Леонид Осипович был, кстати, одним из самых больших моих друзей, если говорить об этом поколении. Мы с ним встречались, я бывал у него дома. Он очень ценил то, что «Встреча с песней» вспомнила те песни, которые имеют отношение к тридцатым-сороковым годам прошлого века, которые были по разным поводам запрещены. Он вообще долгое время не звучал в эфире. Кстати, не только он был благодарен за это. Мне звонила Лидия Андреевна Русланова и приглашала к себе на дачу. Говорила: «Витенька, ты меня открыл заново». Потому что там тоже звучали такие ее вещи, которых по разным причинам до этого не было в эфире.

Это не всегда проходило. Очень долгое время мне пришлось пробивать того же Высоцкого. Мне его снимали 8 раз из программы. Когда я ставил всего одну песню «Братские могилы», в День Победы или в начале войны. Все равно снимали. И как у нас бывает, разрешили, когда его не стало и прошло еще несколько лет.

Короче, это все было кровь, пот и слезы, необходимо было пробивать все это. Но было интересно. Вступить в диалог со слушателями и дать им возможность быть самими собою. Обходиться без шаблонных фраз. Чтобы за письмом был виден человек, его характер, его свойства, его стиль, его язык и т. д. Чтобы передача была живой, человечной. Этого в 1967 году не было. Это было очень необычно.

Даже из ЦК партии звонили моему руководству и говорили: «Что это у вас там за юноша появился? Что он там вздыхает, кашляет в эфир, какие-то паузы?». А это как раз происходило не специально. Передо мной лежали письма, и я думал по ходу, как на них ответить. То есть я знал, что надо ответить, но я не знал, как это должно родиться у микрофона. Кстати, эта найденная форма существует до сих пор.

Более того, мне первое время приходилось, да и до последнего существования советской власти, отпечатывать все тексты и отправлять на цензуру. Поначалу первое время читал эти письма, перепечатанные на машинке. И вскоре понял, что у меня уходит человек. Уходит. Я его перестаю ощущать. И я вернулся к письмам.

Передо мной у микрофона настоящее письмо. Я вижу его почерк, свойство его характера, возраст. По почерку уже давно многое могу сказать о человеке. Это тоже важная вещь. В общем, конечно, начали передачу в основном письма фронтовиков. Потом, когда они стали уходить, стали писать их дети, сейчас пишут уже и внуки. Из тех, кто помнит своих людей и чтит их.

— Виктор Витальевич, ваше кредо — все должно родиться у микрофона. «Встреча с песней» — импровизация в чистом виде. Когда вы впервые почувствовали, что вашей импровизации ничего не мешает?
— Да, это было не сразу. Вообще говоря, показатель зажима у микрофона — это потеющие ладони. Практически у всех. У кого-то это может выражаться иначе. 15 лет с момента моего первого выхода в эфир, это было еще до «Встречи с песней», в 1961 году я впервые вышел в эфир, когда делал те передачи, которые нужны были редакции. И в течение 15 лет у меня потели ладони. Потом это прекратилось.

Это знак того, что наступило полное раскрепощение и свобода у микрофона. То есть я ничего не опасался, не опасался, что не то скажу. Дело в том, что хотя передача записывалась всегда предварительно на пленку, а сейчас на диски, все равно она делалась в режиме прямого эфира, как сейчас это все происходит.

И до сих пор мы сохраняем это ощущение прямого эфира обязательно. Вот поэтому, считаю, полная свобода наступила не сразу. Если говорить так: то по крайней мере первые десять лет был кое-какой зажим, приходилось переписывать, я не находил слов. Знал, что мне хочется сказать, но слова не подбирались вовремя. Так что это было непросто.

Потом все образовалось. Из 42 лет последние лет 30, по крайней мере, полностью свободен у микрофона.

Наверное, это по-разному происходит у разных людей. И потом в зависимости от того, чем они занимаются. Ведь одно дело читать по тексту. Это не требует особого состояния. Ты просто должен грамотно читать и понять, что ты хочешь донести. Это текст. А другое дело — импровизации. Короткие, емкие. Чтобы одним, двумя словами высказать свое отношение. Это очень непросто.

— «Нет ничего пошлее сытого ведущего у микрофона». Это вами открытое свойство или опыт предыдущих поколений, вам переданный?
— Я не знаю, как насчет предыдущих поколений. Просто понял, что не надо плотно завтракать перед записью. Вообще, ем чашечку овсянки на воде и пью чай. Чай, чай и чай. Все. Нельзя потому, что меняется твое состояние. Это уже вопросы физиологического свойства. Но, в общем говоря, под сытым ведущим еще имею в виду тех, которые разговаривают с народонаселением, а сами что-то такое дидактируют, рассказывают как надо им жить. В общем, они все знают. Вот это я еще имею в виду.

То есть они все всегда объясняют. Здесь есть одна радиостанция, где ведущий в одной рекламе говорит: «Я вам все объясню!» Совершенно нагло! Вот таких господ совсем не выношу. Мне отвратительно их слушать, и я сразу их переключаю.

Потому что ничего я не знаю. Я не знаю, что и как я скажу. Какое у меня будет настроение. Важно, чтобы ты был самим собой. Но сытым ты не должен быть. И никого не должен поучать. Однако ты должен высказать свое мнение. Которое иногда идет вразрез с автором письма.

К примеру, 28 июля, а мы с вами разговариваем почти в феврале, более полугода назад, я позволил себе поминальный кадр о царской семье, которая была расстреляна. Я имел в виду царевича Алексея, дочек императора, Сергея Петровича Боткина и вообще людей, которые были просто при семье и были тоже расстреляны. А когда было 90-летие этого события, позволил себе поминальный кадр.

И вызвал гневную отповедь довольно большого количества слушателей передачи, которые говорили: «Правильно их расстреляли! Правильно, а вы…» И вот в «Советской России» появилось открытое письмо, где меня пламенно, всякими нехорошими словами поносили за то, что я посмел это сделать.

Хотя надо сказать, что политикой в передаче не занимаюсь. Я занимаюсь общечеловеческими вещами. Там не было письма, просто сказал, что сегодня 90 лет, и пояснил, как это было, какую роль в этом сыграли Яков Михайлович Свердлов, Владимир Ильич Ленин помимо екатеринбургских чекистов. Рассказал, как это было на основании исторических документов, которые давно уже открыты.

Я вызвал шквал. Меня это очень огорчило. Потому что понял, в нашей стране всегда происходило так в течение десятилетий: половина страны сидела, а половина страны стучала на них и охраняла их в лагерях. И вот потомки тех, которые стучали и охраняли пленников в лагерях, посаженых ни за что по 58 статье, вот они сейчас и реагируют таким образом.

Потому что я на каждое такое письмо могу противопоставить тысячи совершенно других, чьи родственники пострадали во времена 1930–1950 годов. Это абсолютно несправедливо.

И говоря о расстреле мирной демонстрации 9 января 1905 года, будет очередная дата, у меня вставлен кадр в передаче об этом. И, конечно, определенная доля вины за это ложится, безусловно, на Николая II. И об этом я скажу.

Но это разные вещи. Причем здесь дети, которые были уничтожены? Речь идет о гуманных, справедливых вещах. Нельзя же все сваливать в одну кучу. Хочу сказать, что я не ублажаю своих слушателей. Вступаю с ними иногда в диалог со знаком плюс, когда я согласен и переживаю вместе с ними, улыбаюсь вместе с ними. Но иногда высказываю совершенно иную точку зрения, нежели они.

— С возрастом, к сожалению, кое-что уходит. Вы слишком много знаете, много видели, много читали. Многое стало для вас неинтересным. Виктор Витальевич, что неподвластно возрасту?
— Трудный вопрос. Когда я сказал, что многое становится неинтересным, не многое, а что-то, то имел в виду, что, когда сегодня прихожу в театр или в кинотеатр и смотрю фильм или спектакль, вспоминаю, как в 1950-х или 1960-х ставили наши режиссеры и как играли актеры. И ставили фильмы или спектакли. Понимаете? Я имею возможность сравнить. В этом смысле я говорил — многое становится неинтересным.

Это же касается и литературы. Когда сегодня читаю современную литературу XXI века, допустим, книгу Санаева «Похороните меня за плинтусом», принимаю полностью. На мой взгляд, это замечательная книга и замечательная литература. А вот все навороченности детективов и прочих страшных вещей, которые преподносит современная литература и дамская литература в особенности, меня совершенно не интересуют, потому что хорошо знаю русскую литературу XIX века. И мне ее вполне достаточно.

Когда невольно начинаю сравнивать, я просто откладываю книжку в сторону и перестаю читать. Вот что я имел в виду.

— Вы прочитали такой материал, какой не читал еще ни один журналист. Вы чутко отслеживали и отслеживаете самые сокровенные уголки души нации. Что в большей части сегодня не хватает постсоветскому и экс-советскому народу? Что утрачено и без чего ему просто невозможно жить?
— Сегодняшним людям не хватает заботы и внимания к другим. Очень много переместилось на «я». На мое самочувствие, на мое восприятие. И более того, только как я считаю, так и должно быть. Нежелание считаться с другими людьми. Отсутствие внимания к ним и заботы о них. То, что было в почте 1960-х годов, когда передача началась. Это свойственно было людям, прошедшим войну. Это и я застал. Я же ленинградский блокадник. Все 900 дней блокады провел в Ленинграде. Конечно, совсем маленьким. Но очереди за мукой и сахаром многочасовые, где мне писали номерок на руке, я помню и ленинградские, и московские.

И в Ленинграде было замечательное сообщество оставшихся в живых людей. Миллион людей погиб, миллион сумели эвакуировать, и почти миллион остался. Среди оставшихся было человеческое содружество. То, что ушло. Это отражалось в их письмах в 1960-х годах, частично в 1970-х. Сейчас, к сожалению, это уходит. И уходит масштаб мышления, диапазон мышления. Несмотря на то, что говорят «была тоталитарная власть, которая не позволяла самостоятельно мыслить» — это не так. Когда люди поверили автору передачи и ведущему, что с ним можно разговаривать на разные темы, они начали писать так, как им хотелось. И чувствовалась их забота о многом.

А сейчас, к сожалению, больше пишут о своих проблемах.

— Виктор Витальевич, большие деньги — большие соблазны. Вас не убеждает, что в свое время это делал кое-кто из великих артистов. Такое отношение к суетности всегда было вам присуще или выведено по жизни?
— У меня никогда не было никакой суетности. Я никогда не работал ради денег. Никогда, ни в какие периоды. Мне становилось скучно. Если мне самому не интересно то, что я делаю, то меня никакие деньги не увлекут.

Ведь голос мой в конце 1980-х был еще довольно многим памятен, и, в частности, медиа-магнаты обращались ко мне с предложением записать рекламу. А конец 1980-х — начало 1990-х был сложным для всех и для меня в частности. Я сидел на одной зарплате, и зарплата была минимальной. А цены, вы помните, как скакнули, и все сбережения в Сбербанке мы потеряли.

И в тот период, и до, и после никогда не соглашался писать рекламу.

Я не осуждаю тех, кто ее пишет и писал — это их право, это их дело. Но мне лично становилось скучно, я не хотел этим заниматься, и никакие деньги, а деньги мне предлагались очень значительные, меня не убеждали. Потому что мне было бы стыдно перед своими слушателями во «Встрече с песней». Перед телезрителями — я же семь лет вел по Первому каналу цикл «История одного шедевра» в кадре. И каково было бы, если до этого прозвучала реклама. Или я рассказывал, допустим, об Александре Иванове, а после этого бы пошла моя реклама зубной пасты. Моим же голосом. А там не помнят, кто, где, что записывал. И каково бы это было? Если бы я делал какие-то комедийные передачки, то, может быть, и ничего. Но у меня все-таки речь идет от души. И это невозможно.

И почему-то это ощущение внутреннее, мне это никто не навязывал, не родители. Это природное. Поэтому у меня и сохранилось спокойное отношение к деньгам. Я не имею ни дач, ни машин, мне это не нужно. Я имею то, что мне достаточно. Весь вопрос в потребностях. Не надо завышать свои потребности.

Еще Фаина Георгиевна Раневская говорила: «Плохо сыграть роль в кино — это все равно, что плюнуть в вечность». Думаю, что она то же сказала бы по поводу рекламы. Когда наши знаменитые мастера, не хочу их называть, царство им небесное, вынуждены были писать рекламу по разным поводам именно в то время, когда у них не было денег, а у них было по две семьи и нужно было им просто помогать, они шли на это.

Я знаю, что во время съемок, мне это рассказывали ребята, которые их снимали, они так это переживали! Им так было неловко перед собой! За сам факт. Но они были вынуждены. Так что этот вопрос очень сложный.

Что касается меня, всегда к этому однозначно относился. Просто так устроен. Я же начал с блокады. Меня чудом спасли. Ну, какие могут быть деньги, когда вопрос решал кусочек хлеба, 50 дополнительных граммов?! Будут они или не будут — все! О каких деньгах могла идти речь? Все это, видимо, осталось генетически в памяти.

— Вы за дополнительную цензуру ума, культуры и вкуса. Вы свидетель рождения в центральных СМИ беспредела и вседозволенности в средствах массовой информации. И с чего бы вы начали эту культурную революцию?
— Тут о революции речь уже не идет. Речь идет о том, чтобы вернуться на когда-то завоеванные позиции. Отойти назад. «Назад к Островскому», как говорилось раньше. Какая там революция? Это очень сложный вопрос, и, конечно, он всегда вызывает неоднозначную реакцию в обществе. Все боятся цензуры, что будет цензура. А речь идет не о цензуре, а о вкусе, чувстве меры, этике и т. д.

Я не смог бы быть министром культуры, потому что не могу ответить на этот вопрос. Это настолько вступает в противоречие со строем, который сейчас у нас. Все, к сожалению, решают деньги. А деньги, культура, вкус и прочее — вещи несовместные. Как гений и злодейство несовместны. Если условия диктует денежный мешок, то понятно, какой у него вкус, требования. И о чем здесь можно говорить?

Это можно было раньше убеждать товарищей из идеологического отдела ЦК, пытаться донести мысль, что стоит все-таки сделать вот это. Мало у кого это получалось, но можно было все-таки вступить в диалог. Даже при тоталитарном режиме.

А какой сейчас может быть диалог, когда напротив тебя сидит Господин Бакс. И все! И на него все опирается. Особенно в наше время, когда мы с вами разговариваем. Вопрос крайне сложный.

Должно быть возрождение, ренессанс в культуре ума и вкуса. Этого мало. Почти нет. Мы же крайне редко видим что-то пристойное в этом смысле на ТВ, да и на радио. Что тут поделаешь?

Объясняют это рейтингами. Вот еще второе «замечательное» слово. Что тут скажешь?

И почему у нас мэр, а не градоначальник — это не могу понять никак. Есть у нас губернатор Московской области… Кстати, тогда уж Московской губернии. А если губернатор, то должен быть и градоначальник. Так почему губернатор и мэр? Тут уже проявление сомнительности вкуса. Ну да бог с ними.

— По линии матери вы праправнук Чернышевского. Не буду повторять журналистскую банальность о «Что делать?». Но почему вы оказались в Саратове только в 1998 году? Это была ваша принципиальная позиция в отношении своей генеалогии?
— Нет, я просто никогда никуда не езжу просто так. Я еду либо по работе, либо отдыхать. А у меня получилось так, что на гастролях, когда у меня были чтецкие программы, объездил довольно много городов. Был во всех волжских городах, кроме двух — Казани и Саратова. Так получилось. Видимо, не интересовал местную филармонию или Госконцерт.

А оказался в Саратове в 1998 году со Славянским базаром, который однажды проходил не в Витебске, там был параллельный, а в Саратове был русско-украинский Славянский базар — в Одессе и Саратове. И вот тогда я встретился с прямыми потомками Николая Гавриловича Чернышевского, к коим по линии матери принадлежу и я. Я был на этом замечательном кургане, где похоронены Николай Гаврилович, Ольга Сократовна, его жена, и вся семья Чернышевских, потомки и т. д., поклонился памяти.

Это к тому, что все равно судьба привела. Специально этого не делал. У меня просто не было оснований. А переписка у нас была. Нина Михайловна Чернышевская, ее уже нет давно — родная внучка Николая Гавриловича, мне писала письма, услышав по радио. Я спросил об этом у матери, показав письмо: «Что же ты мне никогда…» — «Да какое это имеет значение?» — сказала моя Нина Юрьевна, матушка. — «Не понимаю, почему ты так странно к этому относишься». У наших предков были разные отношения, порой довольно сложные. Мы многое чего не знаем.

— Вы и ваша мама никогда не приобщались к гениальным предкам.
— Да, мать могла. Тем более, она была членом партии, депутатом Моссовета одно время. Она была довольно крупный научный работник, доктор наук. Но никогда и нигде не упоминала пусть о дальнем, но родстве с любимым писателем Владимира Ильича Ленина.

Я скажу еще в чем была причина. Почему мать и вообще их поколение боялись говорить о своих корнях. Потому что, с одной стороны, Чернышевский, а с другой — полковник царской армии, который после революции или перед ней оказался в Англии. Там и находился. Поэтому все и боялись.

У многих обязательно был скелет в шкафу, если не брать сельских жителей. А мать родилась в Петербурге в 1913 году и крещена была и, естественно, среди крестных обязательно кто-то был. Вообще, дворянская кровь параллельно с Николаем Гавриловичем. Он дворянином не был, он из духовной семьи.

Так что они не зря старались не трогать эту тему, потому что обязательно обнаружилось что-то такое, что очень помешало в тот момент. Кадры решали все. И отделы кадров копали довольно глубоко.

— 17 декабря 1970 года впервые на радиостанции «Маяк» вышла в эфир передача «Запишите на ваши магнитофоны». Всего состоялось порядка 35–40 выпусков этой уникальной в своем роде передачи.
— Нет. Больше. Там было так. Сначала была передача «Запишите на ваши магнитофоны», это в конце 1970 года, она, может, столько и просуществовала. Она была закрыта. Потому что в газете «Комсомольская правда» появилась статья насчет того, что Вилли Скановер сказал по «Голосу Америки», что в Москве появился «лунный голос», который приближает советскую молодежь к западной музыке. Это положили на стол председателю Комитета, и передача была закрыта.

Через некоторое время она была возобновлена мной под другим названием «На всех широтах» и просуществовала еще примерно год-полтора. Она была вновь закрыта уже с подачи «Московского комсомольца», что в передаче Татарского «На всех широтах» в одной из песен пьют шампанское. И вот это преподносится советской молодежи.

Это сейчас они такие смелые — «МК» и «Комсомолка», а тогда это были органы ЦК комсомола и МК комсомола. Это был второй донос, который тоже лег тому же председателю. Он ее закрыл вторично.

Интересная вещь — передачи закрывались с помощью своих же коллег. Так бывало и с арестами, когда писателей арестовывали не с подачи органов, а с подачи других же писателей. Физики садили физиков.

Даже среди основоположников космической техники. История с Сергеем Павловичем Королевым и с людьми, которые были вокруг и только приветствовали его посадку в лагерь. Это везде было. Поразительное свойство общества! Которое меня угнетает до сих пор.

Поэтому дважды передача закрывалась, и, когда я решил третий раз открыть, мне поставили условие, чтобы из 7 композиций четыре было соцлагеря, одна советская, а одна японская или кубинская.

Я спросил: «А где же англоязычное?» — «Одна. И то можно было бы и обойтись». Я сказал: «Такой хоккей нам не нужен!» И третий раз передачу я закрыл сам. Но, в общем, она просуществовала года три.

Это было хулиганство, имевшее определенную форму, четкость подачи, самые важные сведения. Безо всякой политики, безо всяких писем. Это была четкая констатация. Думаю, то, что ей дали все-таки просуществовать несколько лет — заслуга нашего КГБ. Они понимали: чтобы отвлечь молодежь от западной музыки, которую они слушают по «Голосу Америки», «Би-Би-Си» (BBC), «Свободной Европе», «Немецкой волне» и т. д., где помимо музыки дают много политики, которая не нужна в истолковании западных станций, неплохо, чтобы у нас была своя такого рода передача. Только безо всякой политики, чтобы ребята могли чисто на «Маяке» слушать композиции «Лед Зеппелин» (Led Zeppelin) и т. д.

Насколько мне известно, нынешний президент любил эти ансамбли и знает их, и упоминал не раз, в частности «Лед Зепплеин». Это то поколение, которое могло слушать мои передачи в те, 1970-е годы. Это была особая тема, которая шла параллельно «Встрече с песней».

Это было, как говорил Кот Матроскин: «Я еще и крестиком вышивать умею». Это был такой спортивный интерес: пробить, обмануть цензуру, не сдаваться, когда тебя закрывают, выйти, как в революцию газеты, под другим названием. Переменить название и выйти опять. Это было любопытно.

— Вашими учителями в театральном училище им. М. С. Щепкина были Игорь Ильинский и Михаил Царев. Что главное, чему вас научили эти люди, вы пронесли через всю вашу жизнь и творчество?
— Уроков педагогики Ильинского как таковых не было. А было важно Игоря Владимировича Ильинского непосредственное присутствие во время твоего обучения. Когда он был рядом, когда делал какие-то замечания, что-то поправлял. И не только он. Был замечательный Николай Иванович Рыжов из знаменитого семейства Рыжовых-Музилей, Малого театра. Были и другие хорошие люди.

Что замечательно — они не мешали. Тебя не ломали и не мешали проявляться. Очень много было возможностей для самостоятельной работы.

И потом Игорь Ильинский, которого, к сожалению, сейчас мало кто помнит и знает, был просто классиком советского театра и кино. Он начинал у Протазанова в немых фильмах. Работал ведущим актером у Мейерхольда. Потом оказался в Малом театре. Вот, кстати, путь весьма зигзагообразный. От высочайшей, сложнейшей эксцентриады до трагического образа Льва Толстого в пьесе «Возвращение на круги своя» по Иону Друцэ в Малом театре в последние годы его жизни. Вот такая замечательная творческая личность. Просто присутствие ее рядом с тобой — это и влияло, это и было важно.

— Александра Николаевна Пахмутова сказала, что лучше вас советские песни XX века никто не знает. Виктор Витальевич, ваши пожелания всем любителям хорошей песни?
— В 1930–1940 годах в основе песни для композиторов был все-таки мелодизм, мелодическая основа. Поэтому она и запоминалась. Еще потому, что авторы песен все, как один, были учениками великих русских композиторов, как правило. И, разумеется, выпускники консерватории и не одного, а порой двух факультетов — и композиторского, и чаще всего фортепианного. Профессионализм помог Соловьеву-Седому, Блантеру и Мокроусову, Дунаевскому стать теми, кем они стали. То есть донести песню до людей.

И, конечно, были приличные стихи, за исключением песен о партии и прочем. Это были заказные дела. Но кое-кто обходился без этого. Профессионализм заключался в том, чтобы создать песню, чтобы она была памятна, чтобы действительно народ бы ее пел. Культура была другая, которая не позволяла «два кусочека колбаски» и прочее.

И опять упираемся в то, о чем мы говорили. Вкус и культура. Консерватория, как говорит Жванецкий, надо там посмотреть, может, оттуда какие-то непорядки. Так вот надо сначала консерваторию закончить, чтобы писать песни. Пройти всю мировую музыкальную культуру за пять лет учения в консерватории, по крайней мере.

А у нас сейчас кто поет? Что там происходит? Чушь какая-то.

А что касается слов Александры Николаевны, то, в общем-то, она недалека от истины. Честно говоря, тогда заскромничал и сказал, что, наверное, это не так. Нет, это все-таки, конечно, так. У меня сейчас в памяти тысячи песен, и я могу быстро определить и вспомнить даже никуда не залезая, чья это песня, откуда и как. Вынудило меня превратить свой мозг в такого рода компьютер именно передача «Встреча с песней». Потому что в компьютере и Интернете этих сведений нет. Там есть другие сведения, но нет того, что важно мне.

А пожелания — чтобы все были здоровы. Какие у меня могут быть пожелания любителям хорошей песни? Я изначально очень благожелательный человек, пока мне не начинают хамить. Потом вспоминаю, что я Скорпион и могу нахамить в пять раз больше. Поэтому желаю добра и здоровья.

И выдержки, особенно в то время, которое мы только начинаем переживать. Быть спокойнее. Постараться снизить свои потребности и быть спокойным. Воспринимать жизнь просто как подарок и понимать, что, в конце концов, это самое важное.

Беседу вел Евгений Гаврилов